Действие происходит в Италии XVI в., когда на папском престоле восседает папа Клемент VIII.

Граф Ченчи, богатый римский вельможа, глава большого семейства, прославился своим беспутством и гнусными злодеяниями, которые он даже не считает нужным скрывать. Он уверен в своей безнаказанности, потому что даже папа, осуждая его грехи, готов простить их графу за щедрые подношения. В ответ на увещевания и укоры окружающих Ченчи без тени смущения заявляет: «Мне сладок вид агонии и чувство, / Что кто-то там умрет, а я живу. / Во мне нет ни раскаянья, ни страха, / Которые так мучают других».

Даже к собственным жене и детям граф Ченчи не испытывает ничего, кроме злобы, презрения и ненависти. Не смущаясь присутствием папского кардинала Камилло, он посылает проклятия сыновьям, которых сам же выслал из Рима. Несколько позже он устраивает пышный пир, на котором, совершенно счастливый, возносит Богу хвалы за воздаянье сыновьям. Сидящая рядом дочь Ченчи, красавица Беатриче, начинает подозревать, что с братьями произошло несчастье - иначе с чего бы отцу так ликовать. И впрямь, Ченчи объявляет ей и её мачехе Лукреции, что два его сына мертвы: одного задавил рухнувший церковный свод, другого по ошибке зарезал ревнивый муж. Беатриче знает, что старший брат Джакомо разорен отцом и влачит с семьей жалкое существование. Девушка чувствует, что следующей жертвой может стать она, отец уже давно бросает на нее похотливые взгляды. В отчаянии Беатриче обращается к высоким гостям, ища у них покровительства и защиты. Но гости, зная вспыльчивый и мстительный характер хозяина, смущенно расходятся.

Беатриче, с юности влюбленная в Орсино, ставшего священником, еще надеялась, что прошение Орсино римскому папе будет принято, папа снимет с возлюбленного сан, они смогут пожениться, и тогда ей удастся ускользнуть из-под власти душегуба-отца; однако приходит весть, что прошение Орсино вернулось нераспечатанным, папа не пожелал вникать в эту просьбу. Близкий к папе кардинал Камилло дает понять - папа, уверенный, что дети обижают старого отца, поддерживает сторону графа, хотя и заявляет, что намерен соблюдать нейтралитет. Беатриче чувствует, что ей не выбраться из паучьей сети отца.

В III акте Беатриче появляется у любящей её мачехи Лукреции в полном отчаянии, ей чудится, что в голове у нее разверстая рана: ум её не может постигнуть всю чудовищность произошедшего. Насилие свершилось, Беатриче обесчещена собственным отцом. Девушка отвергает мысль о самоубийстве, поскольку в глазах церкви это великий грех, но где ей искать защиты? Лукавый Орсино советует подать в суд, но Беатриче не верит в справедливость суда, поскольку даже римский папа не считает нужным вмешиваться в злодейские деяния её отца, а небеса словно бы даже помогают Ченчи.

Не надеясь найти понимание и поддержку где-либо, Беатриче вместе с прежде кроткой и богобоязненной мачехой Лукрецией начинает строить планы убийства тирана. В качестве исполнителей Орсино предлагает использовать двух бродяг, которым «все равно, что червь, что человек».

англ. Percy Bysshe Shelley. The Cenci. A Tragedy, in Five Acts · 1819

Читается за 7 минут

Действие происходит в Италии XVI в., когда на папском престоле восседает папа Клемент VIII.

Граф Ченчи, богатый римский вельможа, глава большого семейства, прославился своим беспутством и гнусными злодеяниями, которые он даже не считает нужным скрывать. Он уверен в своей безнаказанности, потому что даже папа, осуждая его грехи, готов простить их графу за щедрые подношения. В ответ на увещевания и укоры окружающих Ченчи без тени смущения заявляет: «Мне сладок вид агонии и чувство, / Что кто-то там умрёт, а я живу. / Во мне нет ни раскаянья, ни страха, / Которые так мучают других».

Даже к собственным жене и детям граф Ченчи не испытывает ничего, кроме злобы, презрения и ненависти. Не смущаясь присутствием папского кардинала Камилло, он посылает проклятия сыновьям, которых сам же выслал из Рима. Несколько позже он устраивает пышный пир, на котором, совершенно счастливый, возносит Богу хвалы за воздаянье сыновьям. Сидящая рядом дочь Ченчи, красавица Беатриче, начинает подозревать, что с братьями произошло несчастье - иначе с чего бы отцу так ликовать. И впрямь, Ченчи объявляет ей и её мачехе Лукреции, что два его сына мертвы: одного задавил рухнувший церковный свод, другого по ошибке зарезал ревнивый муж. Беатриче знает, что старший брат Джакомо разорён отцом и влачит с семьёй жалкое существование. Девушка чувствует, что следующей жертвой может стать она, отец уже давно бросает на неё похотливые взгляды. В отчаянии Беатриче обращается к высоким гостям, ища у них покровительства и защиты. Но гости, зная вспыльчивый и мстительный характер хозяина, смущённо расходятся.

Беатриче, с юности влюблённая в Орсино, ставшего священником, ещё надеялась, что прошение Орсино римскому папе будет принято, папа снимет с возлюбленного сан, они смогут пожениться, и тогда ей удастся ускользнуть из-под власти душегуба-отца; однако приходит весть, что прошение Орсино вернулось нераспечатанным, папа не пожелал вникать в эту просьбу. Близкий к папе кардинал Камилло даёт понять - папа, уверенный, что дети обижают старого отца, поддерживает сторону графа, хотя и заявляет, что намерен соблюдать нейтралитет. Беатриче чувствует, что ей не выбраться из паучьей сети отца.

В III акте Беатриче появляется у любящей её мачехи Лукреции в полном отчаянии, ей чудится, что в голове у неё разверстая рана: ум её не может постигнуть всю чудовищность произошедшего. Насилие свершилось, Беатриче обесчещена собственным отцом. Девушка отвергает мысль о самоубийстве, поскольку в глазах церкви это великий грех, но где ей искать защиты? Лукавый Орсино советует подать в суд, но Беатриче не верит в справедливость суда, поскольку даже римский папа не считает нужным вмешиваться в злодейские деяния её отца, а небеса словно бы даже помогают Ченчи.

Не надеясь найти понимание и поддержку где-либо, Беатриче вместе с прежде кроткой и богобоязненной мачехой Лукрецией начинает строить планы убийства тирана. В качестве исполнителей Орсино предлагает использовать двух бродяг, которым «все равно, что червь, что человек». По замыслу Беатриче, убийцы должны напасть на Ченчи на мосту над пропастью по дороге в замок, куда граф намерен отослать дочь и жену, чтобы там без помех издеваться над ними. К заговорщикам присоединяется раздавленный жестокостью и вероломством отца Джакомо.

Все они с надеждой ждут вести о смерти Ченчи, но выясняется, что тирану опять повезло: он проехал мост часом раньше назначенного времени.

В горном замке, перед женой, Ченчи даёт волю своим низким чувствам и помыслам. Он не боится умереть без покаяния, не боится Божьего суда, считая, что чёрная душа его - «бич Божий». Он жаждет насладиться унижением гордячки Беатриче, мечтает лишить своих наследников всего, кроме обесчещенного имени.

Услышав, что дочь проявляет непокорство и не является по приказу отца, Ченчи обрушивает на неё многочисленные чудовищные проклятия. Его душа не знает ни любви, ни раскаяния.

Ясно сознавая, что другого пути избегнуть новых мук и унижений у неё и её родных просто нет, Беатриче окончательно решается на отцеубийство. Вместе с братом и мачехой она ждёт наёмных убийц, надеясь, что Ченчи уже мёртв, но те приходят и сознаются, что не посмели прикончить спящего старика. В отчаянии Беатриче выхватывает у них кинжал, готовая сама свершить казнь тирана. Устыдившись, убийцы удаляются и спустя недолгое время объявляют, что Ченчи мёртв.

Но не успевают Беатриче, её младший брат Бернардо, Лукреция и Орсино испытать облегчение при этой вести, как появляется легат Савелла и требует графа Ченчи - ему предстоит ответить на ряд серьёзных обвинений. Легату сообщают, что граф спит, но миссия Савеллы не терпит отлагательства, он настаивает, его ведут в спальню, она пуста, но вскоре под окном спальни, в ветвях дерева обнаруживают мёртвое тело Ченчи.

Разгневанный Савелла требует, чтобы все отправились с ним в Рим для расследования убийства графа. Заговорщиков охватывает паника, одна Беатриче не теряет мужества. Она гневно обвиняет слуг закона и папского престола в бездействии и потворстве преступлениям отца, а когда возмездие свершилось, то тех, кто прежде просил, но не получал защиты от притеснений тирана, теперь с готовностью осуждают как преступников.

Однако суд над ними неизбежен, их всех отправляют в Рим. Пойманный наёмный убийца под пыткой признается в содеянном и подтверждает вырванные у него на дыбе обвинения. Тогда Беатриче обращается к суду с пылкой речью о сомнительной ценности получаемых таким образом признаний. Речь её настолько потрясает убийцу, что, устыдившись собственного малодушия при виде мужества этой прекрасной девушки, он отрекается от своих показаний и умирает на дыбе. Однако брату и мачехе Беатриче мужества недостаёт, и они под пытками тоже признаются в заговоре с целью убить Ченчи. Беатриче упрекает их за слабость, но главные упрёки обращает не им, Она осуждает «правосудье жалкое земное, безжалостность небесную» за попущение злодейству. При виде такой твёрдости духа её родные раскаиваются в собственной слабости, и у Беатриче хватает сил их утешать.

Римский папа, которого младший сын Ченчи, непричастный к убийству отца, просил помиловать его родных, остаётся глух к его мольбам. Жестокосердие папы поразило даже хорошо знающего его кардинала Камилло. Вердикт папы неизменен: заговорщики должны быть казнены.

Весть о скорой смерти сначала вносит смятение в душу Беатриче: ей, такой молодой и прекрасной, жаль расставаться с жизнью; кроме того, её пугает мысль: а вдруг за гробовой доской «нет ни Небес, ни Бога, ни земли - а только тьма, и пустота, и бездна...» Вдруг и там её ждёт встреча с ненавистным отцом. Но потом она овладевает собой и неожиданно спокойно прощается с родными. Она поправляет причёску Лукреции, просит ей самой завязать волосы простым узлом. Она готова мужественно, с достоинством встретить смерть.

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Шрифт:

100% +

Евгений Васильевич Аничков

Шелли, Перси Биши

(Shelley) – один из величайших английских поэтов XIX в. Родился в графстве Сассекс 4 августа 1792 г., утонул в Средиземном море между Специей и Ливорно 8 июля 1822 г. Своей пламенной верой в полновластный и всеразрешающий разум, своим полным пренебрежением к унаследованным от прошлого человеческим воззрениям, верованиям и привычкам Ш. принадлежит еще к последователям идей века Просвещения. «Политическая справедливость» Годвина, проникнутая целиком революционным национализмом девяностых годов XVIII в., стала очень рано его евангелием; но идеи Годвина претворились у Ш. в красивые поэтические видения, смело задуманные и своеобразные. Эти образы, воздушные и туманные, убаюкивают сознание своей дивной художественностью. Как поэт, Ш. принадлежит уже целиком к началу истекшего столетия, к тому блестящему возрождению поэзии, которое мы называем романтизмом. Поэтическое дарование Ш., таким образом, не вполне соответствует его миросозерцанию. Двойственность Ш., как рационалиста и романтика, мыслителя и художника, проповедника и поэта, составляет самую характерную черту его гения. «Ш. научил нас, – пишет профессор Доуден – признавать благодетельность высшего закона, тяготеющего над избранными душами, живущими ради идеи, ради надежды, и готовых претерпеть за них и попреки, и посрамление, и даже принять смерть мученичества. Но этот высший закон, как его представил себе Ш., – вовсе не добровольное подвижничество или жалкий аскетизм; Ш. и в стихах, и в прозе отдает должное музыке, живописи, скульптуре и поэзии и обогащает наше сознание их могуществом. Его только никогда не удовлетворяет эпикурейское наслаждение красотой или удовольствием. Его поэзия вливает в нас божественную тревогу, которую не могут рассеять ни музыка, ни живопись, ни скульптура, ни песня; через их посредство мы поднимаемся к какой-то высшей красоте, к какому-то вожделенному добру, которых мы, может быть, никогда не достигнем, но к которым мы постоянно и неминуемо должны стремиться» («Transcripts & Studies», стр. 100). Женственно-красивый и нежный облик Ш., с его открытым и вдумчивым взором, заканчивает обаятельность его, как поэта и как человека.

Созерцательная, склонная к мечтательности и к сильным душевным возбуждениям натура Ш. сказалась очень рано, когда еще ребенком, в поместье своего деда, он рассказывал маленьким сестрам страшные сказки и забавлялся химическими и электрическими опытами, производившими впечатление алхимии. Те же интересы преобладают и позже в Итонской школе, куда отец поэта, Тимофей Ш., деревенский сквайр, отдал своего сына, в надежде ввести его в круг избранной молодежи. В первые годы мы и здесь видим Ш. за чтением страшных романов г-жи Редклиф и Люиса и за химическими опытами. Здесь впервые жизнь показалась Ш. и своей неприглядной стороной. Суровое воспитание тогдашнего английского юношества жестоко отразилось на чувствительной душе поэта. Он долго помнил издевательства, кулачную расправу, приставанья своих товарищей и наставников. В «Лаоне и Ситне» он вспоминает о них, как о своих «тиранах и врагах». В последние годы пребывания в Итоне занятия Ш. становятся более серьезными. В нем просыпается потребность творчества. В 1810 г., когда Ш. перешел в Оксфордский университет, он уже был автором двух романов: «Цастроцци» и «Св. Ирвайн». Оба они отражают самый фантастический и грубый романтизм тогдашнего ходячего романа, но несомненно нашли себе читателей. В Итоне Шелли впервые увлекся и идеями «Политической справедливости» Годвина; его кузина Гарриэт Гров, на любовь к которой благосклонно смотрели его родители, была уже по первым письмам, пришедшим из Оксфорда, встревожена вольномыслием своего молодого друга. На первых порах в Оксфорде Ш. испытал мало новых впечатлений. Он издает шутовские стихи, под заглавием: «Посмертные записки Маргариты Никольсон», зачитывается Платоном, Еврипидом, Лукрецием, знакомится с Франклином и Кондорсе, с философией Локка и Юма. Сам университет не произвел на Ш., по-видимому, никакого впечатления. Характерная для Ш. жажда прозелитизма и потребность высказываться быстро привели его, вместе с его товарищем и другом Гоггом, оставившим интересные воспоминания (Hogg, «Life of Р. В. S.», Лондон, 1858), к крайне опасному шагу: изданию брошюры о «Необходимости атеизма». Ш. собственноручно распространял эту брошюру среди студентов, рассылал ее множеству лиц и быстро распространил ее по всему Оксфорду. Хотя имя его не стояло на заголовке, тем не менее университетское начальство вызвало Ш. на суд и, после его отказа отвечать на предложенные вопросы, постановлением 25-го марта 1811 г. исключило обоих друзей из числа студентов. О женитьбе Ш. на Гарриэт Гров не могло быть более речи. Отец Ш. на некоторое время запретил ему даже являться домой, назначив ему 200 фунтов (=2000 руб.) ежегодной пенсии, – и 19-летний Шелли раз навсегда был предоставлен самому себе. Следующие три года жизни Ш. можно назвать эпохой общественно-политических скитаний. Уже как бы приобретя венец гонимого за идею, Ш. в эти годы чувствует себя защитником угнетенных и смелым поборником правды и свободы. В таком свете представлялась ему дружба с Гарриэт Уэстбрук, пансионной подругой его сестер, дочерью богатого трактирщика, подозревавшегося и в ростовщичестве. Увезя эту шестнадцатилетнюю девочку в Эдинбург к Гоггу и женившись на ней в августе того же года, Ш. считал, что спасает ее от тирании старого Уэстбрука. Родители Ш., возмущенные таким неподходящим для наследника баронетского достоинства браком, предложили ему отказаться от наследства в пользу будущего сына или младшего брата. Это еще более укрепило Ш. в той мысли, что он служит дорогим ему идеям свободы, равенства и справедливости. В таком настроении совершил Ш. свою поездку в Ирландию, где распространял почти собственноручно свою брошюру о даровании равноправности католикам. Биографы обыкновенно подсмеиваются над этим вмешательством Ш. в политику. Хотя эта пропаганда и кажется наивной, но, читая брошюру Ш. теперь, при свете современных политических отношений Англии, нельзя не признать, что он вовсе не витал в заоблачных мечтаниях, а лишь высказывал взгляды, к которым его соотечественникам предстояло придти через три четверти века. Все в том же настроении Ш. знакомится вскоре сначала письменно, а затем и лично с Годвином, отдается со всем пылом молодости делам благотворительности (преимущественно в Тримедоке, в Карнарвоншире), издает еще целый ряд политических памфлетов и, наконец, пишет свою «Королеву Маб», с длинными примечаниями. Это первый поэтический опыт, еще слишком полный юношеского риторизма и бледнеющий перед вдохновенной лирикой его последующих поэм. Насколько молодой Ш. еще мало чувствовал себя в то время поэтом, видно из того, что во время его пребывания в «стране озер», где жили «поэты-лэкисты» – Соути, Вордсворт и Кольридж, – их поэзия мало заинтересовала Ш., хотя он и был близко знаком с Соути, и впоследствии влияние «лэкистов» сильно сказалось на его творчестве. Увлечение политическими, социальными и философскими вопросами в то время еще, по-видимому, сдерживало поэтическое дарование Ш. в слишком узких для него рамках рассудочности. Вскоре для Ш. наступили новые треволнения, и они могут считаться последним толчком к поэтическому творчеству. Через год после выхода «Королевы Маб» и рождения дочери, названной в честь героини этой поэмы тоже Ианти, Ш. расходится с Гарриэт, и сердце его воспламеняется уже настоящей любовью к дочери Годвина, Мэри. Разрыв с женой и вторичный увоз семнадцатилетней девушки много обсуждались биографами Ш. и обыкновенно толковались не в пользу поэта; в них видели прямолинейное и бездушное приложение теорий свободной любви (жена его была в то время беременна вторым ребенком и спустя два года утопилась). Разобраться в этих событиях жизни Ш. трудно. По-видимому, Ш. имел какие-то основания подозревать Гарриэт в неверности и даже не считать ее будущего ребенка своим. Гарриэт вскоре сошлась с другим человеком, причем ее самоубийство было следствием, с одной стороны, давнишней склонности ее к такому концу, с другой – неудовлетворенности в ее новой привязанности. Бегство с Мэри Годвин (28 июля 1814 г.) сопряжено с первой поездкой Ш. в Швейцарию, где годом позже он близко сошелся со знаменитым уже в то время Байроном. Четыре года жизни Ш. с его новой подругой проходят то в Швейцарии, то в Англии. За это время в окрестностях Виндзора возник «Аластор» (1816), первое истинно поэтическое произведение. Ш. Через два года вышла в свет и вторая большая поэма, «Лаон и Ситна», более известная под заглавием «Восстание Ислама» (1818). Еще не признанный и известный лишь как автор зажигательной «Королевы Маб», Ш. стоит уже на высоте своего поэтического гения. К этому времени относится и знакомство Ш. с Ли Гентом и с юным, вдохновенным Китсом. Это вступление в литературную среду сказалось как обогащением, так и более всесторонним развитием художественных вкусов Ш. Вместе с расцветом его таланта наступает и время полной политической зрелости. Памфлет Ш. «Предложение о реформе избирательных законов во всем королевстве» (1817) указывает на серьезные знания и трезвые взгляды. Об этом свидетельствует и очерк, озаглавленный: «Философский взгляд на реформы», до сих пор не изданный, но пересказанный Доуденом в одной из его последних статей о Ш. Для взглядов Шелли этого времени в высшей степени характерны слова его в одном письме к Ли Генту. «Я принадлежу к тем, – пишет Ш., – кого ничто не может удовлетворить, но кто готов покамест довольствоваться всем, что действительно достижимо». Можно с уверенностью сказать, что юношеские увлечения Ш. разрешились бы серьезным вступлением его на политическую арену, и здесь Ш. оказался бы, вероятно, более полезным и деятельным, чем член палаты лордов Байрон. В 1815 г. баронетство перешло к отцу Ш. и поэт начал получать ежегодный доход в 1000 фунтов (=10000 руб.), обеспечивавший ему и известное положение в обществе. Но уже в 1816 г., когда утонула его первая жена, жизнь Ш. начинает принимать такой оборот, что о его личном вмешательстве в политику не может быть более речи. Против него вооружается его тесть, Уэстбрук, по ходатайству которого лорд Эльдон, как лорд-канцлер, 17 марта 1817 года постановил лишить Ш. права воспитывать своих детей от первого брака. Основанием этому послужили его связь с Мэри Годвин (несмотря на то, что в это время Ш., овдовев, уже был женат на ней) и главным образом атеистические взгляды, высказанные в «Королеве Маб». Ш. был таким образом как бы объявлен вне закона. Против него восстало и общественное мнение, преследовавшее его до самой смерти. Его поэмы также все еще не вызывали сочувствия. В горестном настроении Ш. решил покинуть родину. 11 марта 1818 г., вместе с семьей и со сводной сестрой Мэри Годвин, Марией Клермон, матерью маленькой Аллегры, прижитой ею от Байрона, Ш. уехал в Италию.

Четыре года, которые Ш. прожил в Италии, были самыми продуктивными и полными годами его жизни. В первые два года уже возникли его «Освобожденный Прометей» и трагедия «Ченчи», заставляющие думать, что останься Ш. в живых, Англия обладала бы сильным, глубоким и вдумчивым драматургом. В это время расширяются артистические запросы Ш., характерные для него, как для английского романтика, родоначальника того особого эстетизма, который тянется через Рёскина до Росетти и В. Морриса. Давнишний восторг перед поэзией древней Эллады, перед Гомером, гимны которого переводил Ш., перед Софоклом, с которым он никогда не расставался, и, наконец, перед Феокритом, чье влияние слышится в одной из наиболее проникновенных поэм Ш., «Адонанс», написанной за год до его смерти в память рано умершего Китса, весь этот чисто артистический восторг перед Грецией еще обновляется вестями о греческом восстании и знакомством с одним из его видных деятелей, Маврокордато. Ш. искренно говорит ему: «мы все греки» и задумывает свою «Элладу» (1821). Под небом Италии – Италии начала века, где вспыхнуло национально-освободительное движение, – Ш. увлекается Данте, с его «Божественной Комедией» и с более близкой лирическому гению самого Ш. «Vita Nuova». С Италией, «раем изгнанников», как назвал ее Ш., связаны, кроме «Ченчи», «Строки, написанные среди Евганейских холмов» и «Юлиан и Маддало». Через посредство итальянского Возрождения Ш. понял и поэтов «старой веселой Англии» времен королевы Бетси, к изысканной прелести которых так внимательно прислушивались поэты-лэкисты и еще больше Китс. Подобно лэкистам, поэта приковывает к себе и красота природы. Время пребывания в Италии может быть названо самым счастливым периодом в жизни Ш. Первый год, проведенный частью в Ливорно, частью в Неаполе, был омрачен посещением Байрона в Венеции. Ш. был удручен не только распутством Байрона, но и его странным отношением к маленькой дочери Аллегре и к ее матери. Несколько позже супругам Ш. пришлось оплакивать потерю своего сына Вильяма, похороненного на том же кладбище в Риме, где покоится теперь и прах Ш. Но уже второй и третий год итальянской жизни, прошедшие частью в Пизе, частью в Ливорно, были полны надежд и разнообразия впечатлений. Кроме Байрона, которого, несмотря на разочарование в нем, как в человеке, Ш. продолжал от времени до времени посещать, к образовавшемуся около него кружку присоединились теперь Медвин и Трелоне, поддерживавшие бодрость духа Ш. Медвин, двоюродный брат Ш., был и товарищем его по пансиону, где он воспитывался до поступления в Итон. От него мы знаем о Шелли-мальчике (см. Th. Medwin, «The life of P. B. S.», Лондон, 1847). Блестящие и остроумные рассказы Трелоне касаются именно последних годов жизни Ш.; он же сообщил всего более подробностей и о несчастной поездке под парусами, во время которой погиб Ш. (см. E. Trelawny, «Recollections of the last days of S. & of Byron», 2 изд., Лондон, 1859; см. также «Records of S., Byron & the author», Л., 1878). Известность Ш. возрастала туго (издание «Ченчи» и «Освобожденного Прометея», вышедшее в Лондоне в 1821 г., пошло в ход лишь после смерти поэта). Написанный в год смерти блестящий очерк: «В защиту поэзии», который справедливо характеризует один из биографов поэта, Шарп, говоря, что «каждый интересующийся поэзией должен не только прочесть, но изучить его», – вовсе не нашел издателя. В конце мая 1822 г. Ш. с женой и супругами Вильямс жили на берегу моря около Специи, в вилле Casa Nova. Ш., не умевший плавать и не имевший понятия о морском спорте, страстно любил море и вместе с Байроном приобрел шхуну, названную «Ариэль». Когда прибыла шхуна, у Ш. было несколько видений: то маленькая Аллегра выходила из моря, то какая-то фигура позвала его за собой в гостиную и там, сняв покрывало, оказалась его двойником, исчезнувшим со словами: «Siete soddisfatto». Кто-то видел также Ш. в лесу, когда он в это время был дома. 1-го июля Ш. и Вильямс отправились в Ливорно и оттуда в Пизу, где происходило совещание между Байроном и Ли Гентом по поводу затеянной первым газеты. На возвратном пути Ш. вновь шел на шхуне «Ариэль» с Вильямсом и лишь одним мальчиком в виде матроса, а Трелоне следовал на яхте Байрона, «Боливар». Скоро из-за густого тумана «Ариэль» не был более виден, а после быстро налетевшего непродолжительного, но сильного шквала от «Ариэля» не оставалось уже и следа. Через несколько дней море выкинуло два трупа, оказавшихся Ш. и Вильямсом. Труп Ш. был сожжен на месте, и урна с его прахом отослана в Рим, где она покоится рядом с останками поэта Китса и маленького сына Ш. В карманах Ш. были найдены томики Софокла и Китса. Из многочисленных изданий Ш. лучшие: «The Works of Р. В. S. in verse and prose» (с предисловием и примечаниями Н. В. Forman"a, 1880); «Poetical works» (Л., 1882); «The poetical works of P. B. S.» (Л., 1892). В русском переводе К. Бальмонта «Сочинения» Ш. появились в нескольких выпусках (СПб., 1892-96) и в «Полном собрании сочинений Ш.» (т. I, изд. «Знания», 1903 г.).

О нем, кроме указанного, см. J. А. Symonds, «Shelley» («English men of letters», Л., 1878); W. Sharp, «Life of P. B. S.» («Great writers», Лондон, 1877; полная библиография); Rabbe, «Vie de S.» (П., 1887); Druskewitz, «P. B. S.» (Б., 1884); E. Dowden, «The life of P. B. S.» (Л., 1886); его же, «Last words on S.» (в «Transcripts and Studies», Л., 1888); H. B. Forman, «The Shelley Library; an essay in bibliography» (Лондон, 1880) и «Note-book of the S. Society» (Л., 1887); M. К. Цебрикова, «Шелли» («Отечественные Записки», 1873, NN 1 и 5); Минский, «П. Б. Шелли» («Заграничный Вестник», 1882, N 1); З. И-ва, «Ш. и столетний его юбилей» («Вестник Европы», 1892, N 8).

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: Граф Франческо Ченчи. Джакомо его сыновья. Бернардо Кардинал Камилло. Орсино, прелат. Савелла, папский легат. Олимпио убийцы. Марцио Андреа, слуга Ченчи. Нобили, судьи, стражи, слуги. Лукреция, жена Ченчи и мачеха его детей. Беатриче, его дочь. Сцена главным образом в Риме; во время четвертого действия она переносится в Петреллу, замок среди Апулийских Апеннин. Эпоха: папство Климента VIII. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ СЦЕНА ПЕРВАЯ Комната в палаццо Ченчи. Входят граф Ченчи и кардинал Камилло. Камилло Мы можем это дело об убийстве Замять совсем, но только вам придется Отдать его Святейшеству поместье, Которое за Пинчио лежит. Чтоб в этом пункте вынудить у Папы Согласие, я должен был прибегнуть К последнему ресурсу - опереться На все мое влияние в конклаве, И вот его Святейшества слова: "Граф Ченчи покупает за богатства Такую безнаказанность, что в ней Великая скрывается опасность; Уладить два-три раза преступленья. Свершаемые вами, - это значит Весьма обогатить святую Церковь И дать возможность гибнущей душе Раскаяться и жить, избегнув Ада: Но честь его высокого престола Не может допустить, чтоб этот торг Был вещью ежедневной, прикрывая Обширный сонм чудовищных грехов, Которых и скрывать вы не хотите От возмущенных взоров глаз людских". Ченчи Треть всех моих владений, - что ж, недурно! Идет! Как слышал я, племянник Папы Однажды архитектора послал, Чтоб выстроить недурненькую виллу Средь пышных виноградников моих, В ближайший раз, как только я улажу Свои дела с его почтенным дядей. Не думал я, что так я попадусь! Отныне ни свидетель, ни лампада Не будут угрожать разоблачить Все, что увидел этот раб негодный, Грозивший мне. Он щедро награжден, - Набил ему я глотку цепкой пылью. И кстати, все, что видел он, лишь стоит Того, что стоит жизнь его. Печально. - "Избегнуть Ада!" - Пусть же Сатана Поможет душам их избегнуть Неба! Сомненья нет, что с Папою Климентом Любезные племянники его, Склонив колена, молятся усердно Апостолу Петру и всем святым, Чтоб ради их он дал мне долгой жизни, Чтоб дал мне силы, гордости, богатства И чувственных желаний, - чтобы мог я Творить поступки, служащие им Чудесным казначеем. Пусть же знают Мои доброжелатели, что много Еще владений есть у графа Ченчи, К которым прикоснуться им нельзя. Камилло О, много, и достаточно, с избытком, Чтоб честно жить и честно примириться С своей душой, и с Богом, и с людьми. Подумайте, какой глубокий ужас: Деянья сладострастия и крови, Прикрытые почтенностью седин! Вот в этот час могли бы вы спокойно Сидеть в кругу семьи, среди детей, Но страшно вам, в их взорах вы прочтете Позор и стыд, написанные вами. Где ваша молчаливая жена? Где ваша дочь? Своим прозрачным взглядом На что она, бывало, ни посмотрит, Все делалось как будто веселей. Быть может, мог бы взор ее прекрасный Убить врага, гнездящегося в вас. Зачем она живет в уединенье, Беседуя с одной своей тоской, Не находящей слов для выраженья? Откройтесь мне, вы знаете, что я Желаю вам добра. Я видел близко, Как юность ваша бурная прошла, Исполненная дымного пожара; Я видел близко дерзкий бег ее, Как тот, кто видит пламя метеора, Но в вас не гаснет этот жадный блеск; Я видел близко вашу возмужалость, В которой вместе с бешенством страстей, Шла об руку безжалостность; и ныне Я вижу обесчещенную старость, Согбенную под бременем грехов, Со свитою бесстыдных преступлений. А я все ждал, что в вас проглянет свет. Что вы еще исправитесь, - и трижды Я спас вам жизнь. Ченчи За что Альдобрандино Вам земли дает близ Пинчио. Еще Прошу вас, кардинал, одно заметить, И можем столковаться мы тогда: Один мой друг заговорил сердечно О дочери и о жене моей; Он часто навещал меня; и что же! Назавтра после той беседы теплой Его жена и дочь пришли ко мне Спросить, - что не видал ли я их мужа И нежного отца. Я улыбнулся. Мне помнится, с тех пор они его Не видели. Камилло Несчастный, берегись! Ченчи Тебя? Помилуй, это бесполезно. Пора нам знать друг друга. А насчет Того, что преступлением зовется Среди людей, - насчет моей привычки Желания свои осуществлять, К обману и к насилью прибегая, - Так это ведь ни для кого не тайна, - К чему ж теперь об этом говорить? Я чувствую спокойную возможность Сказать одно и то же, говоря Как с вами, так и с собственной душою. Ведь вы же выдаете, будто вы Меня почти исправили, - так, значит, Невольно вам приходится молчать, Хотя бы из тщеславия, притом же, Я думаю, и страх побудит вас Не очень обо мне распространяться. Все люди услаждаются в разврате; Всем людям месть сладка; и сладко всем Торжествовать над ужасом терзаний, Которых не испытываешь сам, Ласкать свой тайный мир чужим страданьем. Но я ничем другим не наслаждаюсь, Я радуюсь при виде агонии, Я радуюсь при мысли, что она Другому смерть, а мне - одна картина. И нет укоров совести в душе, И мелочного страха я не знаю, Всего, в чем грозный призрак для других. Такие побужденья неразлучны Со мной, как крылья с коршуном, - и вечно Мое воображение рисует Передо мной одни и те же формы. Одни и те же алчные мечтанья. И только те, которые других, Подобных вам, всегда заставят дрогнуть. А мне, как яство сладкое, как сон Желанный, - ждешь его и не дождешься. Камилло Не чувствуешь, что ты из жалких жалкий? Ченчи Я жалкий? Нет. Я только - то, что ваши Теологи зовут ожесточенным, Иначе закоснелым называют; Меж тем как если кто и закоснел, Так это лишь они в своем бесстыдстве, Позоря так особенный мой вкус. Не скрою, я счастливей был когда-то, В те дни, как все, о чем я ни мечтал, Сейчас же мог исполнить, как мужчина. Тогда разврат манил меня сильнее, Чем месть; теперь мои затеи меркнут; Мы все стареем, да; таков закон. Но есть еще заветное деянье, Чей ужас может страсти пробудить И в том, кто холодней меня, я жажду Его свершить - свершу - не знаю что. В дни юности моей я думал только О сладких удовольствиях, питался Лишь медом: но, клянусь святым Фомой, Не могут люди вечно жить, как пчелы; И я устал; но до тех пор, пока Я не убил врага и не услышал Его стенаний жалких и рыданий Его детей, не знал я, что на свете Есть новая услада, о которой Теперь я мало думаю, любя Не смерть, а дурно-скрытый ужас смерти, Недвижные раскрытые глаза И бледные, трепещущие губы, Которые безмолвно говорят, Что скорбный дух внутри залит слезами Страшнее, чем кровавый пот Христа. Я очень-очень редко убиваю То тело, в чьей мучительной темнице Заключена плененная душа, Покорная моей жестокой власти И каждый миг питаемая страхом. Камилло Нет, даже самый черный адский дух, Ликуя в опьяненье преступленья, Не мог так говорить с самим собою, Как в этот миг ты говоришь со мной. Благодарю Создателя за то, что Он позволяет мне тебе не верить. (Входит Андреа.) Андреа Вас, господин мой, хочет увидать Какой-то дворянин из Саламанки. Ченчи Проси его в приемный зал. (Андреа уходит.) Камилло Прощай. Я буду умолять Творца Благого, Чтоб слух Он не склонял к твоим речам, Обманным и безбожным, чтоб тебя Он Не предал тьме. (Камилло уходит.) Ченчи Треть всех моих владений! Я должен сократить свои расходы, Не то богатство, меч преклонных лет, Уйдет навек из рук моих иссохших. Еще вчера пришел приказ от Папы, Чтоб содержанье я учетверил Проклятым сыновьям моим: нарочно Из Рима я послал их в Саламанку, Быть может, с ними что-нибудь случится, Быть может, мне удастся умертвить Голодной смертью их. О Боже мой, Молю Тебя, пошли им смерть скорее! Бернардо и жене моей теперь уж Не лучше, чем в аду; а Беатриче... (Подозрительно оглядывается кругом.) Я думаю, что там меня не слышат, Да если б даже слышали! Но все же Не нужно говорить, хотя в словах Ликует торжествующее сердце. Не нужно! О немой безгласный воздух, Ты не узнаешь тайных дум моих. Вы, каменные плиты, по которым Я шествую, идя в ее покои, Пусть ваше эхо шепчется тревожно О том, как властен шаг мой, не о том, Что думаю! - Андреа! (Входит Андреа.) Андреа Господин мой! Ченчи Поди скажи, чтоб в комнате своей Меня ждала сегодня Беатриче В вечерний час, - нет, в полночь, и одна. (Уходит.) СЦЕНА ВТОРАЯ Сад, примыкающий к палаццо Ченчи. Входят Беатриче и Орсино, продолжая свой разговор. Беатриче Не искажайте истины, Орсино. Вы помните, мы с вами говорили Вон там. Отсюда видно это место. С тех пор прошло два года, - столько дней! Апрельской ночью лунной, там, под тенью Развалин Палатинского Холма, Я вам открыла тайные мечтанья. Орсино Вы мне сказали: "Я тебя люблю". Беатриче Священнический сан стоит меж нами, Не говорите больше о любви. Орсино Но получить могу я разрешенье От Папы. Он позволит мне жениться. Вы думаете, может быть, что после Того, как принял я духовный сан, Ваш образ не стоит передо мною. Во тьме ночной и в ярком свете дня? Беатриче Я снова повторяю вам, Орсино: Не говорите больше о любви. И если б разрешенье вы имели, Оно для вас, отнюдь не для меня. Могу ли я покинуть дом печали, Пока Бернардо бедный в нем и та, Чьей кротости обязана я жизнью И всем, что есть хорошего во мне! Пока есть силы, я должна терзаться. И самая любовь, что прежде я К вам чувствовала, стала горькой мукой. Увы, Орсино! Юный наш союз Действительно был только юной грезой. И кто ж его разрушил, как не вы, Приняв обет, который уничтожить Не может Папа. Я еще люблю, Еще любить я вас не перестану, Но только как сестра или как дух; И в верности холодной я клянусь вам. Быть может, это даже хорошо, Что нам нельзя жениться. В вас я вижу Какую-то неискренность и скрытность, Что мне не нравится. О, горе мне! Куда, к кому должна я обратиться? Вот даже и теперь, глядя на вас, Я чувствую, что вы не друг мне больше, И вы, как будто сердцем отгадав, Что в сердце у меня теперь, смеетесь Притворною улыбкой, точно я Несправедлива в этом подозренье. О, нет, простите! Это все не то! Меня печаль казаться заставляет Такой жестокой, - в сердце нет того, Чем я кажусь. Я вся изнемогаю От бремени глубоко-скорбных дум, Которые как будто предвещают Какое-то несчастье... Впрочем, что же Случиться может худшего еще? Орсино Все будет хорошо. Готова просьба? Вы знаете, как сильно, Беатриче, Внимание мое к желаньям вашим. Не сомневайтесь, я употреблю Все рвенье, все умение, и Папа Услышит вашу жалобу. Беатриче Вниманье К желаниям моим, уменье, рвенье... О, Боже, как вы холодны ко мне! Скажите мне одно лишь слово... (в сторону.) Горе! Мне не к кому пойти, а я стою И ссорюсь здесь с моим последним другом! (К Орсино.) Орсино, мой отец сегодня ночью Готовит пышный пир. Из Саламанки Он добрые известья получил От братьев, и наружною любовью Он хочет скрыть, с насмешкой, ту вражду, Которая в его душе гнездится. Он дерзкий лицемер. Скорей, я знаю, Он стал бы смерть их праздновать, о чем, Как слышала сама я, он молился. О Боже мой! Кого должна я звать Своим отцом! - Для пира все готово. Он созвал всех родных и всех главнейших Из лучшей римской знати. Приказал мне И матери запуганной моей Одеться в наши лучшие одежды. Бедняжка! Ей все чудится, что с ним Какая-то случится перемена, Надеется, что в черный дух его Прольется луч какой-то просветленья. Я ничего не жду. Во время пира Ходатайство свое я вам отдам. Теперь же - до свиданья. Орсино До свиданья. (Беатриче уходит.) Я знаю, если Папа согласится Обет мой уничтожить, вместе с тем Он уничтожит все мои доходы С епархий. Беатриче, я хочу Тебя купить дешевле. Не прочтет он Твое красноречивое посланье. А то, пожалуй, выдал бы он замуж Тебя за одного из неимущих Приспешников племянника шестого, Как это сделал он с твоей сестрой. Тогда "прости" навек мои расчеты. Да правда и насчет того, что будто Отец ее терзает, это все Весьма преувеличено. Конечно, Брюзгливы старики и своевольны. Почтенный человек убьет врага, Замучает прислужника, - вот важность! Немножко позабавится насчет Вина и женщин, поздно возвратится В свой скучный дом и в скверном настроенье Начнет бранить детей, ругать жену, А дочери и жены называют Все это - нестерпимой тиранией. Я был бы счастлив, если б у меня На совести грехов не тяготело Важней, чем те, что связаны невольно С затеями любви моей. Из этой Искусной сети ей не ускользнуть. И все ж мне страшен ум ее пытливый. Глубокий взгляд ее внушает страх. Все скрытое во мне он обличает. Все мысли потаенные провидит, И поневоле должен я краснеть. Но нет! Она одна и беззащитна, Во мне ее последняя надежда. Я был бы непростительным глупцом, Когда бы я позволил ускользнуть ей; Я был бы так же страшно глуп, как если б Пантера, увидавши антилопу, Почувствовала ужас. (Уходит.) СЦЕНА ТРЕТЬЯ Великолепный зал в палаццо Ченчи. Пир. Входят Ченчи, Лукреция, Беатриче, Орсино, Камилло, Нобили. Ченчи Привет вам всем, мои друзья, родные, Основа церкви - принцы, кардиналы, Вам всем, своим присутствием почтившим Наш праздник, - самый искренний привет. Я слишком долго жил анахоретом, И в эти дни, как был лишен я вас, Насчет меня распространились слухи Нелестные, как, верно, вам известно, Но я надеюсь, добрые друзья, Что вы, приняв участье в нашем пире, Узнав его достойную причину И чокнувшись со мною два-три раза, Увидите, что я похож на вас, Что я, как вы, родился человеком, Конечно, не безгрешным; но, увы, Нас всех Адам соделал таковыми. Первый гость О граф, у вас такой веселый вид, Вы с нами так приветливы, что слухи, Конечно, лгут, приписывая вам Деянья недостойные. (К своему соседу.) Смотрите, Какой прямой, какой веселый взгляд! Второй гость Скажите нам скорее о желанном Событии, порадовавшем вас, - И радость будет общей. Ченчи Да, признаться, Для радости достаточно причин. Когда отец взывает неустанно, Из глубины родительского сердца, К Всевышнему Родителю всего, - Когда одну мольбу он воссылает, Идя ко сну, вставая ото сна, - Когда лелеет он одно желанье, Всегда одну заветную мечту, И с той мечтою связаны два сына, - Когда внезапно, даже сверх надежды, Его мольба услышана вполне, - О, так вполне, что греза стала правдой, Еще б ему тогда не ликовать, Еще бы не сзывать на пир веселый Своих друзей, как сделал это я. Беатриче (к Лукреции) О Боже! Что за ужас! Верно, братьев Постигло что-то страшное. Лукреция Не бойся. Его слова звучат чистосердечно. Беатриче Мне страшно от чудовищной улыбки, Играющей вкруг глаз его, в морщинах, Что стягивают кожу до волос. Ченчи Вот здесь письмо ко мне из Саламанки, Пусть мать твоя узнает, Беатриче, Чт_о_ пишут мне. Прочти его. Господь, Благодарю Тебя! Незримой дланью Исполнил Ты желание мое В короткий срок одной и той же ночи. Уж нет в живых моих детей мятежных, Упрямых, непослушных! Нет в живых! Что значит это странное смущенье? Вы, кажется, не слышите: мои Два сына приказали долго жить, И больше им не нужно ни одежды, Ни пищи, - только траурные свечи, Что будут озарять их темный путь, Послужат их последнею издержкой. Я думаю, что Папа не захочет, Чтоб в их гробах я стал их содержать. Так радуйтесь - я счастлив, я ликую. (Лукреция в полуобмороке; Беатриче поддерживает ее.) Беатриче Не может быть! Приди в себя, молю, Не может быть, ведь есть же Бог на Небе, Ему не мог бы Он позволить жить И милостью такою похваляться. Ты лжешь, бесчеловечный, ты солгал. Ченчи Поистине, солгал, как сам Создатель. Зову теперь в свидетели Его: Не только смерть, но самый род их смерти - Порука в благосклонности ко мне Святого Провиденья. Сын мой Рокко С шестнадцатью другими слушал мессу: Вдруг свод церковный рухнул, все спаслись, Погиб лишь он один. А Кристофано Случайно, по ошибке, был заколот Каким-то там стремительным ревнивцем, В то время как жена его спала С любовником. И это все случилось В единый час одной и той же ночи. И это есть свидетельство, что Небо Особенно заботится о мне. Прошу моих друзей, во имя дружбы. Отметить этот день в календаре. Число двадцать седьмое. Новым дивным Обогатился праздником декабрь. Хотите, может быть, меня проверить? Вот вам письмо, пожалуйста, прочтите. (Все присутствующие смущены, некоторые из гостей встают.) Первый гость Чудовищно! Я ухожу. Второй гость И я! Третий гость Постойте, я уверен, это шутка, Хоть он и шутит слишком уж серьезно. Я думаю, что сын его обвенчан С инфантой или, может быть, нашел Он копи золотые в Эльдорадо, - Он хочет эту весть преподнести С пикантною приправой, - посмотрите, Он только насмехается. Ченчи (наполняя кубок вином и поднимая его) О, ты, Веселое вино, чей блеск багряный Играет, пенясь, в кубке золотом, Как дух мой, веселящийся при вести О смерти этих гнусных сыновей! Когда б не ты, а кровь их здесь блистала, Я выпил бы ее благоговейно, Как кровь Святых Даров, и, полный смеха, Приветствовал бы я заздравным тостом Могучего владыку Сатану. Он должен ликовать в моем триумфе, Коль правда, как свидетельствуют люди, Что страшное отцовское проклятье За душами детей, на быстрых крыльях, Летит и тащит их в глубокий Ад, Хотя б от самого престола Неба! Ты лишнее, вино мое: я пьян От пьяности восторга - в этот вечер Другой мне хмель не нужен. Эй, Андреа, Неси скорее кубок круговой! Первый гость (вставая) Несчастный! Неужели между нами Не будет никого, кто б удержал Позорного мерзавца? Камилло Ради Бога, Позвольте мне, я распущу гостей, Вы вне себя! Смотрите, будет худо! Второй гость Схватить его! Первый гость Связать его! Третий гость Смелее! Ченчи (с жестом угрозы обращаясь к тем, которые встают) Тут кто-то шевелится? Кто-то шепчет? (Обращаясь к сидящим за столом.) Нет, ничего. Прошу вас, веселитесь. И помните, что мщенье графа Ченчи - Как царский запечатанный приказ, Который убивает, но никто По имени не назовет убийцу. (Пир прерывается; некоторые из гостей уходят.) Беатриче О гости благородные, прошу вас, Останьтесь здесь, молю, не уходите; Чт_о_ в том, что деспотизм бесчеловечный Отцовскими сединами прикрыт? Чт_о_ в том, что он, кто дал нам жизнь и сердце, Пытая нас, хохочет, как палач? Чт_о_ в том, что мы, покинутые всеми, Его родные дети и жена, С ним скованы неразрушимой связью? Ужель за нас не вступится никто? Ужели в целом мире нет защиты? Подумайте, какую бездну мук Должна была я вынести, чтоб в сердце, Исполненном немого послушанья, Погасло все - любовь, и стыд, и страх? Подумайте, я вытерпела много! Ту руку, что гнела меня к земле, Я целовала кротко, как святыню, И думала, что, может быть, удар Был карою отеческой, не больше! Я много извиняла, сомневалась, Потом, поняв, что больше нет сомнений, Старалась я терпеньем без конца И ласкою смягчить его; когда же И это оказалось бесполезным, В тиши бессонных тягостных ночей Я падала с рыданьем на колени, Молясь душой Всевышнему Отцу. И видя, что молитвы не доходят До Неба, все же я еще терпела, Ждала, - пока на этот подлый пир Не созвал он вас всех, чтоб веселиться Над трупами моих погибших братьев. О принц Колонна, ты нам самый близкий, О кардинал, ты - Папский камерарий, И ты, Камилло, ты судья верховный: Возьмите нас отсюда! Ченчи (в то время, когда Беатриче произносила первую половину своего монолога, разговаривал с Камилло; услышав заключительные слова Беатриче, он приближается) Я надеюсь, Что добрые друзья не захотят Послушать эту дерзкую девчонку, - О собственных заботясь дочерях Иль, может быть, свое пощупав горло. Беатриче (не обращая внимания на слова Ченчи) Что ж, даже вы не взглянете никто? Вы даже мне ответить не хотите? Один тиран способен победить Толпу других, умнейших и добрейших? Иль я должна ходатайство свое В законной точной форме вам представить? О Господи, зачем я не в земле, Не с братьями! Цветы весны увядшей Теперь бы над моей могилой гасли, И мой отец один бы пир устроил Над общим гробом! Камилло Горькое желанье В устах таких невинно-молодых! Не можем ли мы чем-нибудь помочь им? Колонна Мне кажется, ничем помочь нельзя. Граф Ченчи враг опасный. Но... я мог бы. Другого поддержать... Кардинал И я... охотно... Ченчи Иди отсюда в комнату свою, - Ты, дерзкое создание! Беатриче Нет, ты Иди отсюда, изверг богохульный! Сокройся, пусть никто тебя не видит. Ты хочешь послушанья? Нет его! Мучитель! О, заметь, что, если даже Ты властвуешь над этою толпой, Из злого может выйти только злое. Не хмурься на меня! Спеши, исчезни, Не жди, чтоб тени братьев отошедших Виденьями возникли пред тобой Со взорами, исполненными мести! Закрой свое лицо от смертных взглядов, Дрожи, когда услышишь звук шагов, Найди себе прибежище во мраке, В каком-нибудь безмолвном уголке, И там, склонивши голову седую, Коленопреклоненный, ниц пади Пред Господом, тобою оскорбленным, Мы тоже ниц падем и вкруг тебя Молиться будем Богу всей душою, Чтоб Он не погубил тебя и нас! Ченчи Друзья мои, мне жаль, что пир веселый Испорчен сумасшедшею девчонкой. Прощайте; доброй ночи. Не хочу Вам больше досаждать глупейшей скукой Домашних наших сцен. Итак, надеюсь, До скорого свиданья. (Уходят все, кроме Ченчи и Беатриче.) Дать мне кубок! Мой ум скользит. (К Беатриче.) Ты, милая ехидна! Прекрасный, страшный зверь! Я знаю чары, Чья власть тебя заставит быть ручной. Прочь с глаз моих теперь! (Беатриче уходит.) Сюда, Андреа, Наполни кубок греческим вином! Сегодня не хотел я пить ни капли, - Я должен; как ни странно, я робею При мысли о решении своем. (Пьет вино.) Да будешь ты в моих застывших жилах - Как быстрая решимость юных дум, Как твердое упорство зрелой воли, Как мрачный и утонченный разврат Распутной престарелости. О, если б Действительно ты не было вином, А кровью сыновей моих проклятых, Чтоб мог я утолить себя! Вот так! Я слышу; чары действуют. Мечта Должна быть свершена. Она свершится! (Уходит.)

глубокого захватывающего интереса; я заметил также, что в итальянцах
неизменно проявляется романтическая жалость к той, чье тело два столетия
тому назад смешалось с общим прахом, и страстное оправдание ужасного
поступка, к которому она была вынуждена своими обидами. Представители самых
разнородных слоев общества знали фактическую канву рассказа и неизменно
отзывались на его подавляющий интерес, который, по-видимому, с магическою
силой может завладевать человеческим сердцем. У меня была с собой копия с
портрета Беатриче, сделанного Гвидо и хранящегося в палаццо Колонна, и мой
слуга тотчас же узнал его как портрет La Cenci {Портрет Беатриче Ченчи,
сделанный Гвидо Рени, находится теперь и палаццо Барберини, зал III, Э 85.}.
Этот национальный и всеобщий интерес, который данное повествование в
течение двух столетий вызывало и продолжает вызывать среди всех слоев
общества, в большом городе, где воображение вечно чем-нибудь занято, внушил
мне мысль, что данный сюжет подходит для драмы. В действительности это была
уже готовая трагедия, получившая одобрение и снискавшая успех благодаря
своей способности пробуждать и поддерживать сочувствие людей. Нужно было
только, как мне думалось, облечь ее таким языком, связать ее таким
действием, чтобы она показалась родною для воспринимающих сердец моих
соотечественников. Глубочайшие и самые возвышенные создания трагической
фантазии, _Король Лир_ и две драмы, излагающие рассказ об Эдипе, были
повествованиями, уже существовавшими в предании, как предмет народной веры и
народного сочувствия, прежде чем Шекспир и Софокл сделали их близкими для
симпатии всех последующих поколений человечества.
Правда, эта история Ченчи в высшей степени ужасна и чудовищна:
непосредственное изображение ее на сцене было бы чем-то нестерпимым. Тот,
кто взялся бы за подобный сюжет, должен был бы усилить идеальный и уменьшить
реальный ужас событий, так чтобы наслаждение, проистекающее из поэзии,
связанной с этими бурными страстями и преступлениями, могло смягчить боль
созерцания нравственного уродства, служащего их источником. Таким образом, в
данном случае отнюдь не следует пытаться создать зрелище, служащее тому, что
на низком просторечии именуется моральными задачами. Высшая моральная
задача, к которой можно стремиться в драме высшего порядка, это - через
посредство человеческих симпатий и антипатий - научить человеческое сердце
самопознанию: именно в соответствии с теми или иными размерами такого знания
каждое человеческое существо, в той или иной мере, может быть мудрым,
справедливым, искренним, снисходительным и добрым. Если догматы могут
сделать больше, - прекрасно; но драма вовсе не подходящее место, чтобы
заняться их подкреплением. Нет сомнения, что никакой человек не может быть в
действительности обесчещен тем или иным поступком другого; и лучший ответ на
самые чудовищные оскорбления - это доброта, сдержанность и решимость
отвратить оскорбителя от его темных страстей силою кроткой любви. Месть,
возмездие, воздаяние - не что иное, как зловредное заблуждение. Если бы
Беатриче думала так, она была бы более мудрою и хорошей, но она никогда не
могла бы явить из себя характер трагический: те немногие, кого могло бы
заинтересовать подобное зрелище, не были бы в состоянии обусловить
драматический замысел, за отсутствием возможности снискать сочувствие к их
интересу в массе людей, их окружающих. Эта беспокойная анатомизирующая
казуистика, с которою люди стараются оправдать Беатриче, в то же время
чувствуя, что она сделала нечто нуждающееся в оправдании; этот суеверный
ужас, с которым они созерцают одновременно ее обиды и ее месть, - и